Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

— Внемлет богу, черт возьми! — вырвалось у меня.

А он, будто не расслышав, закончил строфу мажорно:

И звезда с звездою говорит.

И, отогнув воротник тулупа, повернул лицо ко мне:

— Отлично! Вот так же, как сейчас. Только мы не вышли, а выехали на дорогу. И путь снежно-кремнистый, и ночь тиха, и звезды летят за луной.

— А чьи стихи? — спросил я. Думал — ответит: «Пушкина». Нет, на этот раз он не ошибся:

— Моего любимого поэта! — Еще ниже отогнул воротник, чтобы я непременно расслышал его торжественный ответ. — Уж Лермонтова-то я, как говорится, назубок.

— Слава богу! — снова вырвалось у меня.

Аношин возмутился:

— При чем тут бог! Я принципиальный безбожник! Если бы вы приплели тут Демона, так я, может быть, и согласился бы.

Его ответ раззадорил меня, и я поспешил перевести разговор на западную литературу. Возможно, ее-то он в какой-то степени знает.

Ямщик, смахнув рукавице иней с бороды и с усов, глянул на нас через плечо: не поссорятся ли грамотеи из-за пустяков? Я продолжал расспрашивать Аношина то о французских, то о немецких классиках. К моему крайнему удивлению собеседник, немало не смущаясь, путал Золя с Мопассаном, а Гейне — с Гете. И я не сдержал упрека:

— Вы, называясь словесником, не знаете ни нашей классической литературы, ни современной, ни западной…

— А я никаким словесником не звался, — попробовал оправдаться Аношин. — Я — учитель. Советский учитель, — подчеркнул он.

— Тем более нетерпимо, — продолжал я. — Как же вы, так безбожно путаясь в основных литературных именах, преподавали словесность в школе второй ступени?

— Очень просто, — поспешил оправдаться он. — Я, если хотите знать, красной нитью политическую линию тянул.

— Бедные школьники!

На этом наш разговор о литературе оборвался. И больше не возобновлялся ни в дороге, ни в редакции.

Через две недели, когда окончился испытательный срок, редактор сказал в окружкоме, что выдвинутый шкраб (так для краткости тугоухие люди называли тогда школьных работников) для работы в редакции не подходит, и Аношина «бросили» на какую-то другую работенку.

В те годы во всех организациях были «выдвиженцы», чаще всего пожилые, хотя малограмотные, но умудренные жизненным опытом, и обязательно большебородые. А у нас «выдвиженца» не оказалось. Пришлось срочно исправлять «упущение». Из волостного села Солонешное пригласили селькора, правда, безбородого. Полагали, что молодой окажется грамотнее бородача. Приехал высокий, румяный, как девка, детина с только-только пробивающимися русыми усиками. Теперь уже не помню его фамилии. Из дома он присылал довольно грамотные заметки об избе-читальне, о работе кооперации, о создании товариществ по общей обработке земли. Его, скромного, тугого на разговоры, зачислили в штат репортером. В поисках интересных фактов ему доводилось целыми днями ходить по учреждениям и к вечеру он изнемогал от усталости. Вскоре посетовал:

— Хуже, чем на молотьбе! Даже в жару сено кидать на стог легче этой беготни.

А через месяц взмолился:

— У меня эти факты все нервы вымотали! Голова разламывается!

И попросился отпустить домой.

Редактору не хотелось получать упрек за неумение воспитать «выдвиженца», и он принялся уговаривать: дескать, привыкните, приобретете опыт. Но месяца через три пришлось уволить «по собственному желанию».

А вот для Вани Полежаева, беленького городского паренька, уговоры не понадобились. Придя к нам после шкоды второй ступени, Ваня, — так запросто, даже ласково звали его все в редакции, — дорожил своим репортерским стулом. Ваня твердо решил, как бы ему ни было трудно, пусть не через год, даже через пять лет, но он выйдет в подлинные журналисты. В отличие от солонешенского «выдвиженца» он уже пользовался телефоном и за день заполнял фактами толстый блокнот. Хотя безжалостный Якименко из целой страницы его рукописи оставлял не более двух-трех строчек, Ваня и тому был рад. Он не строчкогон, как — по рассказам — бывало в прошлые времена. У него незыблемая зарплата. В твердых червонцах! Чего же еще желать? Говорят, он растет медленно, а народная мудрость гласит: тихий воз будет на горе. И у Вани стали появляться заметки. А когда при ликвидации округов тихо скончалась наша любимая «Звезда Алтая» (ее имя взяла себе главная газета Горно-Алтайской автономной области), а в городской малоформатной газете «Бийский рабочий» для него не оказалось штатного места, Ваня, уже газетчик со стажем, перебрался в редакцию краевой газеты «Советская Сибирь». Там несколько десятилетий он заведовал отделом, даже писал удачные репортажи. Пусть он не покорил высокой горы, но недюжинное упорство все же помогло подняться на некую журналисткую сопку.

Но у нас начиналось более яркое восхождение. В конце двадцатых годов пришла к нам на работу молодая, грамотная, энергичная, с широким кругозором и тонким чутьем общественной жизни Эсфирь Иосифовна Страхова. Под репортажами ставила подпись — Буранова.

Как бывало в те годы, псевдоним со временем стал ее фамилией.

При ликвидации округов ей, как многим из хорошо подготовленных, подлинно интеллигентных работников, тоже пришлось покинуть Бийск. К ее счастью, переезд в Новосибирск и работа в большой краевой газете способствовали ее творческому росту. За очерки и, главным образом, за пьесы из современной жизни ее приняли в Союз писателей. На сцене прославленного в тридцатые годы театра «Красный факел», который при талантливом режиссере Вере Павловне Редлих с должным к тому основанием называли «Сибирским МХАТом», были поставлены две пьесы Эсфири Бурановой, прошедшие с немалым успехом.

А дальше — Ленинград, многолетняя работа в киностудии Ленфильм.

Скромная, но весьма благожелательная к сотрудникам, «Звезда Алтая» дала Эсфири Бурановой, так же, как, скажем, Илье Мухачеву, добрый творческий старт.

Наша газета явилась также стартовой площадкой для одного комсомольца примечательной для начала двадцатых годов судьбы. Это был Анатолий Николаевич Шилов, невысокий здоровяк с румяными будто раскаленными щеками. Одновременно с партизанами, знатоками Алтайских гор, он, член уездного комитета комсомола, был включен в отборный отряд частей особого назначения (ЧОН) под командованием барнаульского жестянщика Ивана Долгих. В составе отряда юный чоновец совершил легендарный зимний бросок через Теректинский хребет, по трудности превосходящий всемирно известный переход Суворова через Альпы.

Я знал Ивана Ивановича, бывал у него дома, когда он ведал северными поселками, созданными в годы ликвидации кулачества как класса. А во время первой сибирской альпиниады на Белуху я больше месяца жил в его командирской палатке. Он был гренадерского роста, весил сто семь килограммов. Глаза у него были крупными, по-охотничьи зоркими, нос с горбинкой. Нрав крутой и непреклонный. Зимой он носил серую каракулевую папаху, заломленную к затылку, летом — армейскую фуражку. В 1918 году, присоединившись в Барнауле к кузбассовскому красногвардейскому отряду Петра Сухова, он с боями прошел по всему Алтаю до северного подножия Белухи. За деревней Тюнгур отряд погиб в ущелье реки Катунь, где оказалась белогвардейская засада с пулеметами. Иван Иванович чудом уцелел. Скитаясь по Теректинскому хребту, огибающему с севера Уймонскую долину, он узнал все особенностях гор.